Аниса Сабири: «Для меня кино — бунт»

В 2018-19 годах ее короткометражный «Плач танбура» о взрослении подростка в годы таджикской гражданской войны промчался, как комета по киношному небу, собрав призы на международных кинофестивалях. Победа в Нью-Йорке в номинации «Лучшая режиссура» на Imagine This Women’s International Film Festival, победа на международном кинофестивале в Иране Varesh International Film Festival в номинации «Лучший иностранный фильм», приз за лучший короткометражный фильм на фестивале Karama International Human Rights Film Festival в Иордании.

В Лондоне она показывала свой фильм Анджелине Джоли, членам британской королевской семьи в рамках фестиваля PSVI international film festival, посвященного борьбе против насилия над женщинам. После таких дебютов молодые режиссеры говорят журналистам, что любят мир, людей, и бессчетно благодарят публику. Но Аниса Сабири отзывается о людях, о мире крайне скептически, и в этом интервью тоже. И еще она рассказала, как стала старшим лейтенантом милиции, почему до сих пор не замужем и о чем будет ее следующий фильм.

— Кое-что прочел в инете о вас. Вам по утрам варит кофе мама? В самом деле? Сегодня варила?

— Сегодня не варила. Но когда я прихожу к маме в гости, варит. И это особое счастье — ходить утром к маме на кофе и блинчики.

— Ходите? Вы живете отдельно?

— Да, я живу отдельно. Знаю, это необычно для такой восточной страны, как Таджикистан, но в семье мы ценим личное пространство, а творческому человеку оно особенно важно.

— И вы до сих пор не замужем, если я правильно читаю интернет.

— Правильно читаете. Замужество для меня серьезный шаг. С этим лучше не торопиться.

— Глупый мужской вопрос: женщине надоедает, когда ей без конца говорят о том, что она красива? Это я поглядел ваш Facebook.

— Я никогда не знаю, как реагировать на комплименты, если таковые есть. Красота — вопрос относительный, я бы сказала, что красота — это такая эстетика, которая характеризуется органичным сочетанием разных компонентов. И такая эстетика воспринимается всегда субъективно. И есть поэтому некая тайна в понятии красоты. Правильно сказано, что красота — в глазах смотрящего. Я думаю, вообще, что внешность человека — это «карта» его души. На которой все видно. Поэтому с возрастом, как правило, хороший человек красив, а завистливый, подлый — у него все на лице. Хочется, конечно, быть человеком красивым. А насколько получается — не знаю, другим, может быть, видней.

— Что вы желаете видеть в человеке, с которым свяжете жизнь? Чего никогда не простите?

— Знаете, а ведь я перестала себе задавать этот вопрос — чего бы я никогда не простила. Ответить сложно. Все зависит от ситуации, от человека, от того, через что мы вместе прошли. Но точно могу сказать, что этот человек должен дополнять меня, понимать и слышать. И я его. Иначе синтеза не получится.

— Почти не нашел информации о вашем отце Сабире Абидове, кроме того, что он бывший советский государственный деятель, а потом — бизнесмен, и в самом начале войны в целях безопасности увез всю семью на север, в Худжанд.

Сабир Абидов. Фото из личного архива Анисы Сабири

— Его не стало, когда мне было четырнадцать… Он был очень творческим человеком, несмотря на индустрию, в которой работал, — пищевая промышленность. Хотя, мне кажется, он и производство превращал в искусство. Он написал несколько книг по таджикской кухне, дошел до заместителя министра, но после войны полностью ушел в бизнес. Мы переехали обратно в Душанбе в 2003-м, когда мне было 12 лет. Отец был еще жив, но чаще находился в Худжанде, мои родители к тому времени развелись.

— Инициатором развода был отец?

— Думаю, они оба к этому пришли.

— Как вы пережили эту историю?

— Сложно. Тогда был непростой период в нашей жизни, потому что приходилось разрываться между родителями, а мне были дороги оба. Братишка был младше, но я помню, он тоже переживал. Отец очень хотел, чтобы дети жили с ним. Но мы с братишкой считали, что нельзя оставлять маму. При этом мама никогда не ограничивала нас в общении с отцом, что я считаю очень мудрым поведением. Конечно, я сильно переживала. Особенно, когда мы узнали, что отец неизлечимо болен.

— Он похоронен в Душанбе?

— Нет, в Худжанде, рядом с бабушкой и дедушкой

— Развод ваших родителей вас чему-то научил? Скажем, вы сказали себе: я сделаю все, чтобы не допустить этого в своей жизни.

— Он научил меня самостоятельности. И еще, наверное, хладнокровию. Мне с детства пришлось понять, что в жизни людей все совсем не так, как думают окружающие. Не так просто. И я до сих пор думаю об этом. Думаю, что это отпечатало во мне след, — верить, например, в романтичный мир, но быть убежденной, что реальность иная. То есть моя вера — она подсознательная, это сродни поиску источника, который, ты знаешь, не в этом мире. Мне кажется, это сказалось и на моем подсознательном поиске смыслов, стремлении к переживанию опыта скорее в мире внутреннем, нежели во внешнем. Последний сугубо материален и ложно реалистичен. Я не верю во внешний мир.

— А свои картины вы снимаете разве не для внешнего мира?

— Кино — инструмент реализации моей рефлексии. Я не пытаюсь никого изменить. Я бы не смогла этого сделать, потому что все, на что я способна, — это изменить себя. Искусство для меня — это попытка познать себя и транслировать процесс такой трансформации другим. Зрителю. Зритель может принять это или отторгнуть. Если примет — значит, наш синтез состоялся. Если нет — это отдельная тема для размышлений. Это концептуальный вопрос для искусства как такового. Я же могу сказать — я это делаю, потому что я не могу по-другому. Есть еще такой момент — мне не очень нравится мир, в котором мы живем. Кино для меня — это высказывание и еще возможность создать иной мир, более внутренний.

— Вы не честолюбивы? Не хотите предельного успеха у зрителей?

Аниса Сабири. Фото из личного архива

— Хороший вопрос. Я делаю что-то интуитивно, нащупывая. У нас высокая планка и свои ожидания от эстетики и ценностей, которые мы транслируем. Но это наш мир. Как мы можем хотеть признания за то, какие мы есть? Или за то, как я вижу мир? Меня радует, конечно, если это кому-то нравится или когда, например, люди из зала выходят растроганными. Это говорит мне о том, что интуиция не подвела, но я знаю, что можно сделать больше, и я все ищу и буду искать долго — от проекта к проекту. Не знаю, буду ли я когда-либо довольна своей работой, чтобы ожидать от мира за нее признания. Поэтому — честолюбива ли я?.. Не знаю.

— После успеха «Плача танбура», всех этих фестивальных наград вы вправе сказать себе: «Все-таки я, кажется, талантлива и что-то умею».

— Я умею что-то. Но мне надо расти. Вот мое убеждение. Я думаю, что каждый человек талантлив. Да, не каждый способен работать много и упорно. Вообще, если говорить о мотивации, то я по природе бунтарь. «Плач танбура», да и кино в целом для меня бунт. По многим причинам. И признание в Нью-Йорке или в Иране для меня скорее подтверждение того, что мой бунт движется в верном направлении.

— Против чего ваш бунт?

— Против бессмысленности. Например, с детства меня волновал вопрос, зачем я живу, или, допустим,

я была убеждена, что люди проживают свои жизни бессмысленно.

Об этом были мои первые стихотворения. Я пыталась показать людям неведение. Наивно, конечно. Но такими были мои подростковые переживания, которые подтолкнули меня к сочинительству. Позже меня сильно волновал кризис нашей культуры, и я бунтовала через публикации об этом. А теперь… Я понимаю, что бунт бессмыслен. Но я все равно бунтарь, даже на микроуровне. Я борющийся сам с собой бунтарь.

— Да, прочитал такую запись в вашем Facebook: «Я гоню прочь своих демонов, а вместе с ними ускользают люди». Что за демоны? И что за люди?

— Я часто ощущаю дуальность своего «я», это мое привычное состояние, с детства. Мы ведь внутренне многочленны — состоим из нескольких «я», многие из которых даже противоположны друг другу. Например, есть образ «я», с которым мы себя хотим отождествлять, есть «я», которое нам противно и мы его отторгаем. А есть и те, что в нас сидят внутри, и мы их даже не осознаем. В архаичной культуре это хорошо представлено в мифологии. Так что «изгнание демонов», о которых я писала, — это изгнание архетипов. А люди… Да, я вообще не очень люблю людей. Потому что человек — это какой-то обреченный на провал эксперимент, все время пытающийся восстать над природой. Взгляните на животных — они гораздо лучше человека.

Можно сказать еще, что я бунтарь еще и потому, что, даже если мне скажут «нельзя», я буду делать.

Так было с фильмом «Плач танбура». На нашей главной киностудии нам вначале не дали добро на сценарий, потому что, как

нам заявили, в Таджикистане «не было гражданской войны».

Поэтому я нашла независимых продюсеров, они помогли мне собрать деньги на краудфандинговой платформе и сделать независимое кино. Сценарий пришлось немного изменить, убрать военные сцены, но, в принципе, это не сказалось на изначальной задумке сделать его камерным, психологическим. И мы все равно сняли этот фильм, потому что важно было сказать, что война — внутри каждого из нас, в элементарных на первый взгляд вещах, в отношениях людей.

Аниса Сабири на кинофестивале в Пусане. Фото из личного архива

Но мне знакомые говорили что-то вроде: «Понимаешь, после статьи о сносе театра Маяковского еще и тема войны, лучше не привлекать внимания»…

— На англоязычном ресурсе прочитал, что после той нашумевшей статьи — «Когда в своей стране становится невыносимо жить», опубликованной в 2016 году в издании «Азия-плюс», где вы высказались против сноса здания Русского драматического театра им. Маяковского, вы вынуждены были уехать на время из страны. Это правда? Была опасность?

— Не скажу, что это была вынужденная мера или что я куда-то убегала. Были звонки с предупреждениями, а потом еще история с либретто первого национального балета «Заль и Рудоба» по мотивам «Шахнаме», которое я написала для Театра оперы и балета ко Дню независимости. Мало того, что балет представили без моего имени и даже не пригласили на премьеру. Но, что забавно, автором балета указали председателя Союза писателей Таджикистана — это я совершенно случайно увидела в брошюрах балета в лавке рядом с театром спустя год. Я понимаю, что это люди системы, и не держу на них зла, но факт, что многие фонды, то есть представители гражданского общества, тогда боялись со мной сотрудничать, потому что не хотели проблем. И, если честно, это негативно сказывалось на моем эмоциональном состоянии. Однако это сподвигло меня все оставить и уехать учиться в Москву кинорежиссуре в лаборатории больших мастеров — Ираклия Квирикадзе и Фреда Келемена, так что я благодарна некоторым заложникам системы за прекрасную мотивацию.

— Звонки, о которых вы упоминали, содержали угрозы?

— Угроз не было, но были предупреждения. Что-то вроде «имейте в виду», «будьте осторожнее» и т.д.

— Ваш отъезд в Москву можно воспринять как бегство?

— Это была скорее необходимость паузы, во время которой мне хотелось взять реванш и овладеть другим инструментом, который, мне казалось, сильнее, чем слово… Понимаете, я не могу жить без Таджикистана. Честно. Я не могу объяснить почему. И бегство из этой страны — это было бы для меня равносильно смерти. Может быть, пафосно звучит, но это так.

Аниса Сабири на кинофестивале в Пусане. Фото из личного архива

— А художник Марифат Давлатова, ваша подруга, тоже бунтарка? Ее прошлогодняя скандальная выставка картин с полуобнаженными натурщицами — это бунт? Вы его поддерживаете?

— Она ведь посмела это сделать, значит, бунт, в какой-то мере, да. Я тоже смотрю на все вещи как на определенную эстетику. И я поддерживаю ее право на высказывание.

— Говорят, что есть реалии традиционного общества.

— О да, и они, эти реалии, далеко не чистоплотные, как мы с вами знаем.

— Поясните?

— Жизнь нашего общества, к сожалению, построена на повсеместном лицемерии. У нас есть норма демонстрации, что все хорошо, что у нас нет проблем. Но ведь у каждого, даже самого здорового, организма случаются неполадки. А любое общество — живой организм.

Но проблема эта касается не только нашего общества, а всех традиционных обществ сегодня, которые пока с трудом приспосабливаются к современным реалиям и пытаются вопреки этим реалиям выжить.

— Отвечая своим критикам-«традиционалистам», Марифат заметила, что они «надевают костюмы, а не чапаны, ходят в кафе, а не в чайхоны, слушают попсу, а не шашмаком».

— Я бы взяла шире. Лицемерие у нас — это когда говорят, что «я хороший», потому что я соответствую общественной норме. В действительности же «норма» давно не соответствует реалиям сегодняшней жизни, но людям все еще хочется верить, что они способны нести такую ношу, а, в сущности, это надевание определенных масок.

Возьмем, к примеру, пятничную молитву, которая собирает сотни тысяч людей. Вот если бы многие из «глубоко верующих» не бросали бы вожделеющих взглядов на женщин, не кидали бы мусор в реки, не брали бы взяток, не нарушали бы правил дорожного движения, это бы называлось порядочностью. Поэтому я говорю о лицемерии. Я не утверждаю, что истинно верующих людей не осталось. Но при этом откуда-то ведь берется мусор на проспектах, выпускаются бездарные студенты, появляются вторые жены, брошенные дети, и отчего-то же наши реки загрязняются? На мой взгляд, вера — это в первую очередь порядочность.

Что касается высказывания Марифат, то оно глубоко социально, оно как раз-таки об этом. О том, например, что женщина не только тело, что она имеет те же права, что и мужчина. Вот ведь очередная норма — мужчины запирают своих жен дома, не позволяя им учиться, профессионально расти, женщина превращается в прислугу, а мужчина — Юпитер, социум его заведомо оправдал. В результате мы имеем нездоровое общество, потому что если женщина — мать, воспитывающая детей, — несчастна и необразованна — что она может дать ребенку?

— Традиционные общества, таджикское в том числе, не очень ласковы к женщинам, это правда. Вам тесно в нем?

— Я считаю, что это не вопрос отношения мужчин к женщинам, а вопрос совокупности не совсем здоровых общественных норм, которые мы формируем и поддерживаем как общество, — и женщины тоже поддерживают, и мужчины. Я не согласна, что в Таджикистане женщину не уважают. Просто ее роль в этом обществе видят так, как видеть уже неактуально.

— На некоторых ваших фото можно заметить, что вы иногда надеваете кулон с фаравахаром — зороастрийским символом. Что он для вас означает?

— Есть символы и знаки, которые на уровне архетипов нам интересны. Для меня это фаравахар. Этот древний шумеро-аккадский символ, который использовался в Иране со времен Ахеменидской державы, символизирует фраваши — ангела-хранителя, сопровождающего нас на протяжении жизни. И в целом это символ целой эпохи, которая, мне кажется, была крайне интересной в своем культурно-экономическом, просвещенческом развитии, в своей толерантности. Я нахожу его концептуально довольно симпатичным.

— Сняв «Плач танбура», вы, как кажется, взяли паузу? Чем занимаетесь сейчас?

— Сейчас я работаю над документальной картиной о ритуальной музыке таджиков. Это очень важная для меня работа, можно сказать, воплощение давно задуманной мечты — зафиксировать исчезающие традиции и показать миру значимость и магию архаичной культуры. Фильм под названием «Ритмы затерянного времени» уже смонтирован, мы работаем над ним год и планируем закончить к декабрю. Он документально-постановочный.

Поэтому паузы, в принципе, не было. Кино — долгосрочный процесс. Правда, его не видно, пока нет продукта. Вдобавок моя команда запустила резиденцию экспериментального кино My vision для молодых режиссеров, чтобы поделиться опытом с начинающими кинематографистами, — у нас было что сказать об ошибках, которые ждут молодых, и о том, что возможно вопреки стереотипам и без поддержки государства снять кино в такой стране, как Таджикистан. Очень хочется, чтобы у нас появилась здоровая и молодая киносреда, проект был направлен на это, и, мне кажется, у нас немножко получилось. Параллельно снимали документальный фильм. А теперь время идти дальше и учиться.

Аниса Сабири. Фото из личного архива

— В прошлом году я читал, что вы собирались продолжить свое образование и поступить на факультет востоковедения в Лондоне. Но недавно вы сообщили, что поступили в лондонскую школу кино. Поменялись планы?

— О да, планы поменялись. Хотя, как видите, не совсем. Город все тот же…

На тот факультет, кстати, я поступила, но так сложились обстоятельства, что поехать не смогла. И сейчас я понимаю, что так и должно было произойти. Мой интерес к суфизму или ориенталистике не угас, он перешел в более созидательное русло. И потом, я нахожу много реликтов суфизма и древней мудрости в нашей культуре. И как-то так случилось, что я ощутила сильную потребность отражать свои поиски или, может быть, находки, через искусство — потому что политика мне неинтересна, а литература работает в более долгой перспективе, нуждается в переводах и т.д. Кино в этом смысле более мощный инструмент. Поэтому и Лондонская школа кино…

— А что с вашей поэзией? Вы начинали, и успешно, как поэтесса, поэтесса русскоязычная. Но несколько лет назад на конгрессе международного PEN-клуба вы сказали следующее: «Быть русскоязычным писателем или поэтом в Центральной Азии очень сложно. И в России мы — чужие, и на родине — тоже». Ваш интерес к поэзии угас? По языковой причине?

— У нас очень много общего с русской культурой, с русским менталитетом. Я пишу на русском, но во мне еще на подкожном уровне сидят ритмы земли, с которой у меня особая связь, — Таджикистана. Постепенно я стала ощущать внутренний конфликт двуязычия моей мысли, поэтому язык — это как раз причина того, что я пришла в кино… Поэзия — это знание, осталось его понять и применять. В таджикской поэзии уже все сказано. Это великая поэзия, потому что она больше, чем красивый язык, она еще содержит трансцендентальный опыт суфизма. И, я вам скажу, это даже звучит нескромно, что я никогда не смогу писать, как Саъди или Руми. Но этого и не нужно.

В кино же другой универсальный язык. Кино более манифестационно, оно больше оперирует визуальными кодами, нежели вербальными. При этом кино может быть очень национальным, и в этом вся прелесть — научиться транслировать национальные ценности глобальной культуре. Я очень хочу научиться делать это так, чтобы мое таджикское кино было понятно и в Америке, и в Африке, и где-либо еще. А поэзия стала для меня чем-то более интимным.

— Но вы и в самом деле тогда ощущали себя в Таджикистане чужой?

— Буквально, конечно, не стоит воспринимать тогдашнее мое высказывание.

В плане языка письма — да… Особенно, когда ты пытаешься быть транслятором идей, которые тебе кажется важно донести до общества. Особенно когда ты пытаешься быть транслятором идей, которые тебе кажется важным донести до общества. И это волновало меня на самом деле гораздо больше, чем когда в нулевые у нас ощущалось деление на русскоязычных и таджикоязычных пишущих. Так что более существенным вопросом для меня была именно возможность передачи идей.

В то же время сейчас можно заметить, как среди активистов усиливаются позиции за знание таджикского языка. В своей основе это замечательно, мы должны работать в этом направлении, но не так топорно, как предлагают многие молодые горячо настроенные люди. По ряду исторических причин у нас образовался русскоязычный пласт. И что нам с этим теперь делать? Мы не можем его просто вырезать. В этом наше многообразие.

Аниса Сабири. Фото из личного архива

— Недавно вы искали учителя фарси-таджикского языка. У вас проблемы с таджикским языком?

— Да, к сожалению, я не знаю письменного фарси. Хотелось бы научиться, чтобы читать литературу в оригинале.

— Уже учитесь?

— К сожалению, пока не получилось приступить к занятиям из-за усиленной работы над фильмом. Но планирую начать в Лондоне.

— Пару лет назад вы с отличием закончили московский институт МВД, получили звание старшего лейтенанта. Эта история закончилась?

— В общем-то, она никогда и не открывалась. Ведь я не работала по специальности. Я думаю, что это дало мне жизненный опыт. Ну и понимание того, что государственная система не моя сфера интересов.

— Это же мама ваша настояла? На поступлении в институт МВД?

— Получается, так. Мама хотела, чтобы я получила классическое образование вместо того, что я задумывала на тот момент, а думала я о востоковедении, точнее — иранистике. В итоге получилось, что я юрист с милитаристским оттенком. Стрелять и драться я умею.

— Уличным хулиганам либо назойливым поклонникам вас стоит бояться?

— Бояться стоит, чем черт не шутит.

— Эти летом вы показывали «Плач танбура» в Узбекистане, я видел ваше фото с бухарской площади. Ранее вы упоминали, что по материнской линии вы происходите из непростого бухарского рода. Расскажите о нем?

— Да, мой прапрадед был губернатором бекства Карши, сейчас это территория Кашкадарьинской области Узбекистана. Недавно посетила место, где находился их дом на Ляби-хауз (одна из центральных площадей) в Бухаре. Прапрабабушка тоже была из очень состоятельной семьи. Их, конечно, в свое время репрессировали — прапрадеда сослали в ссылку в Казахстан, а его сын, мой прадед Садык Аминов, выжил только благодаря тому, что знал несколько языков, был очень образованным и уже в 13 лет преподавал. Позже, когда Садык Аминов с семьей перебрался в Сталинабад (нынешний Душанбе), они стали здесь известными просветителями, в их дворе всегда собиралась интеллигенция, пели песни и сочиняли стихи. Прадедушка Садык Аминов выпустил много книг по таджикской национальной кухне, которую изучал по традициям кулинарного искусства своей матери. Отведать ее яства приезжал в свое время даже эмир Бухары. Также он написал немало песен, которые исполняла друг семьи Барно Исхакова. Асли Бурханов — двоюродный брат прадеда. Это по линии мамы.

Прадед Анисы Садык Аминов (слева). Фото из личного архива Сабири

А по линии отца — его деды были землевладельцами в Худжанде, которые тоже были репрессированы. По одной из линий отца наш родственник Маруф Расули — младобухарец. Он был расстрелян в 1938-м. Его именем названа улица в Самарканде.

— Дом прапрадедушки-губернатора навестили в Бухаре?

— Увы, про дом предков не знаю ничего, кроме того, что он находился на Ляби-хауз, у нас даже сохранилась накладная на этот дом. Но я его не нашла, к сожалению.

Поездка в Бухару для меня имела особое значение — хотелось ощутить дух непростого ХХ века. У меня есть одна идея сценария о той эпохе, который я в будущем хотела бы реализовать.

— А идеи снять полнометражный фильм у вас нет?

— У меня есть история, над которой я планирую работать весь следующий год в Лондоне. В этом плане для меня учеба там будет очень практичной — в школе у нас как раз запланирована работа над полным метром. Это история снова о времени гражданской войны, но теперь я хочу раскрыть тему глубже, более масштабно и сюрреалистически. Понимаю, что задуманное потребует большей и сильной команды, серьезных вложений, и пока не представляю, где буду их искать. Но сейчас рано думать о деньгах, ведь если проект хороший, средства обязательно найдутся.

— Показав миру «Плач танбура», вы несколько раз с обидой говорили, что мир не только не знает таджикское кино, он не знает, где расположен Таджикистан и что такое Таджикистан.

— А разве это не так? Географические знания у людей в мире, конечно, неодинаковые, это и смешно, и печально. Но мы ведь должны отойти от идеи о том, что о нас обязаны знать другие.

Если, конечно, мы хотим, чтобы о нас знали.