Друзья, к которым не ходят в гости

Что Советский Союз изменил в жизни таджикских женщин? Удалось ли коммунистам освободить «трудящихся Востока»? Почему право на труд обернулось принуждением и как действовала скрытая сегрегация в городах и кишлаках? Все это пытались выяснить ученые, специалисты по гендерным исследованиям, взявшие у пожилых женщин Согда и Хатлона интервью в жанре устной истории. Работа Негар Элоди Бехзади (Negar Elodie Behzadi, Лондон) и Люсия Диренбергер (Lucia Direnberger, Париж) под названием Gender and ethnicity in the Soviet Muslim peripheries: a feminist postcolonial geography of women’s work in the Tajik SSR (1950–1991) вышла в научном журнале Central Asian Survey.

После Великой Отечественной войны и особенно при Хрущеве революционные попытки переделать традиционное общество в Средней Азии остановились, и в СССР сделали ставку на стабильную, постепенную модернизацию региона. Как и в других странах, война привела к тому, что женщины стали работать, не только в селе, но и на производстве. Да и антирелигиозная кампания возобновилась: ее целью была уже не борьба с религией как врагом советской власти (как в годы худжума), а стремление повысить вовлеченность женщин в производительный труд. Немаловажным был и международный контекст – деколонизация и появление третьего мира делало насущно необходимым превращение советского Востока в витрину успешного экономического развития, в том числе и силами «освобожденной женщины».

Победа над «отсталостью»?

В годы правления Хрущева, пишут ученые, на важных должностях в Таджикистане наконец появились местные женщины – также активно выступавшие на тему труда. Это прежде всего Мунзифа Гафарова (1924-2013), педагог, ректор Душанбинского пединститута, Рохат Набиева (1936-2017), профессор ТаджГУ, и Гулджахон Бобосадыкова (род. 1937), секретарь ЦК КП Таджикистана. Они писали о радикальном разрыве между дореволюционным прошлым, когда женщин эксплуатировали, запирали дома и заставляли подчиняться правилам ислама, и светлым настоящим свободы. Женские журналы 1950-1960-х постоянно пели хвалу советской власти, спасшей таджичек от жизни, когда им нельзя было выйти из дома без паранджи и их продавали как вещь. Гафарова в своих книгах называла именно ислам главной причиной угнетения, неграмотности и бедности. Основным достижением советской власти эти авторы называли возможности для женщины работать вне дома. Фоторепортажи демонстрировали счастливых работниц фабрик и хлопковых полей. Оплачиваемый труд и доступ к техническим профессиям описывались как достижения социализма, демонстрируя превосходство советской экономики над загнивающим Западом и отсталым Востоком.

Женский труд виделся не только источником геополитической гордости, но и средством личного и коллективного освобождения. Трудолюбивые и патриотически настроенные женщины (занон-и мехнатдуст) за свою смелость и героизм получат признание общества, материальные блага и счастье, их будут называть передовыми (пешкадам). Но и о детях забывать не рекомендовалось – картинки и статьи в журналах шестидесятых на все лады расхваливали тело таджикской женщины как готовое к подвигам материнства, закаленное физкультурой и спортом и открытое «женскому труду» в колхозе, школе и текстильной фабрике. Это был среднеазиатский вариант «двойной смены», советской идеологии двойной нагрузки на женщину.

В Средней Азии, подчеркивают ученые, такое неравенство (мужчины — работают, женщины — работают и рожают) накладывался на этнокультурную иерархию. «Европейские» мужчины и женщины представлялись носителями научных и технических знаний, освободителями, а существующие за пределами советских учреждений таджички, особенно религиозные, вообще игнорировались. Ожидалось, что в Средней Азии «европейцы» возьмут шефство над местными кадрами и будут личным примером показывать, как нужно жить и трудиться. Только при Брежневе власти признали неэффективность агрессивной сталинско-хрущевской антимусульманской политики и «неизлечимость» религиозной жизни, особенно в сельских районах.

Таджикские ученые, впрочем, заявляли о полном успехе советской политики по эмансипации женщин. В 1977 году Набиева писала, что женщины работают во всех секторах экономики, в индустрии, колхозах, здравоохранении, культуре и образовании. Их вовлеченность в рынок труда опережает другие страны Востока: так, 59% таджикистанских женщин работает в легкой промышленности, тогда как в Турции – только 2%. Женский вопрос, утверждала Набиева, в республике решен. При этом она закрывала глаза на тяжелые условия труда, низкие зарплаты и неравенство. Все проблемы всплыли в публичном пространстве в годы перестройки, когда СМИ начали писать о нищете и необразованности женщин, о том, как тяжелый труд и многодетность разрушает их здоровье – вместе с вредным воздействием дефолиантов и пестицидов, применяемых в хлопководстве. Образ свободной и гордой своим трудом женщины Востока разрушился.

Город и неравенство

Но как на практике реализовались советские идеалы равенства и экономического освобождения женщин? Исследовательницы пытались выяснить это на примере поселка Сарвода (Согдийская область), построенном при горно-обогатительном комбинате «Анзоб» еще в 1940-1950-е годы. Конечно, там сейчас руины, но и воспоминания старожилов бывают красноречивы. Все помнят, как в одних домах жили казахи, армяне, украинцы, русские и таджики. В магазинах продавались парфюмерия и одежда из центра, в театре шли пьесы московских театров. Напротив шахты до сих пор видна осыпающаяся мозаика – геолог-таджичка (длинные черные волосы и традиционная одежда подчеркивают ее национальность), трудящаяся рука об руку с мужчинами (наглядная иллюстрация советской задачи по поручению женщинам квалифицированного труда!).

Мозаика в комбинате "Анзоб". Фото авторов исследования

Окружающая ГОК сельская местность тоже перестраивалась – шесть кишлаков объединили в один колхоз, поля перевели под хлопок, их обрабатывали большие (до 50 человек) бригады, усиленные переселенцами с соседних гор.

Хотя мужчины и женщины ностальгически высказывались о чувстве единства и дружбы в советские времена (бародари, дусти), их воспоминания также обнажают жесткие иерархии неравенства – гендерного и этнического. Прежде всего всплывала граница между городом и селом: первый работал как пространство хорошей жизни, индустриализированной и механизированной, где ковался новый советский человек, тогда как кишлак оставался уделом исключительно местного населения и символом отсталости. Ключевой вопрос, на который пока нет ответа, – таджики сами избегали городской жизни и контактов с чужаками, угрожающими их образу жизни, или, наоборот, имела место сегрегация, когда местное население держали на расстоянии от продвинутых и хорошо снабжаемых секторов экономики? Авторы исследования поддерживают вторую точку зрения. «Русские предпочитали работать в городах, для нас там не было места», — часто говорили их собеседники. «Они жили в верхней части кишлака [Канте, рядом с угольными шахтами], далеко от нас, мы с ними не контактировали… Они нас не тревожили, им было все равно, у них было свое место» (вспоминает Катаюн, жительница Канте).

Само городское пространство тоже было жестко структурировано. Руководящие позиции на Анзобском ГОК занимали мужчины из других республик СССР, мужчины-таджики занимали менее ответственные должности. В городе почти не было таджичек – за исключением жен руководителей и инженеров. Немногочисленные женщины выполняли типично женский труд (уборщицы, поварихи, воспитательницы детского сада). И русские, и таджики осознавали ответственность первых за «развитие» последних (пешрафт кардан), пишут ученые. Таджики-шахтеры почти не бывали в городе: автобусы доставляли их из кишлаков на работу и обратно, а их жены работали в колхозах. Жены инженеров и других руководящих работников жили в городе, но от русских их отделяла невидимая граница: «Мы были друзьями, но никогда не были в их домах… они нас тоже не трогали».

Колхоз и «неработа»

Таким образом, освобожденная и трудоустроенная женщина Таджикистана фактически отсутствовала в городах – но, может быть, этот эмансипационный проект сработал в сельской местности? Проблема в том, что таджикские колхозницы слабо различали дом и работу и воспринимали свой труд как ненастоящий, не тот, за который платят деньги и который делает тебя независимой личностью. На вопрос ученых, что женщины делали в колхозе, те часто отвечали «ничего» (ичи), потом, подумав – «я была домохозяйкой» (хоначин) и только потом «мы работали в колхозе». Смешение дома и работы проявлялось на нескольких уровнях: «Бригадир не разрешал нам оставаться с детьми, а у меня не было свекрови, и поэтому я брала детей к себе на работу. Я оставляла полугодовалого младенца с коровами в хлеву, и он спал там с другими детьми. Когда они просыпались, мы кормили их грудью, а потом бежали работать» (Гису, 80 лет).

Кроме того, колхоз позволял женщинам оставаться дома и в другом смысле: они всегда могли уйти в свои жилища на молитву, и ситуация позволяла им работать только среди знакомых мужчин (одамони худамон). Опрошенные учеными говорили, что для женщин покидать дом и кишлак, видеть неизвестных мужчин, особенно в русскоязычном городском пространстве, было постыдно (айб). Получается, что сегрегация поддерживалась не только советской экономикой, но и желанием самих таджиков отгородиться: «Русские женщины могут общаться с незнакомыми мужчинами, пить алкоголь, выходить замуж за таджиков… Таджички – другие».

Среди этой массы выделялись редкие «передовые» женщины. Они активно делали карьеру в советских учреждениях, учились в городе и гордились собственной мобильностью: «Дома почти всем занималась свекровь – воспитывала детей, готовила, убирала. Муж тоже помогал… Я могла оставить им детей и уйти работать в колхоз или депутатом совета… В 1981-м нам дали машину, и мы с мужем могли оставить детей свекрови и просто поехать в Душанбе вдвоем». Если обычные работницы колхоза вспоминают в основном горести тяжелой работы и семейной нагрузки, то передовые больше гордятся своими достижениями и радуются им, подчеркивают ученые.

Итак, несмотря на все лозунги о «шефстве» европейских женщин, помогающих своим соратницам на Востоке освободиться и модернизироваться, историческая реальность оказалась более суровой – сегрегация города и села, индустриального и «отсталого» сельского пространства (причем «стена» укреплялась с обеих сторон).

Традиции, религиозные обычаи и моральные нормы оказались не отдельными элементами прошлого, обреченными на вымирание, а сильной волной сопротивления.

Чем больше в республике развивались промышленность и города, чем ближе подступало «современное» общество, тем сильнее укреплялась традиция – в гибридных пространствах вроде колхоза, где женщины могли одновременно работать и выполнять свою роль покорной матери и жены.