Розенкрейцеры Туркестана

В московском Музее современного искусства «Гараж» 31 января открылась выставка «“Мы храним наши белые сны”. Другой Восток и сверхчувственное познание в русском искусстве. 1905–1969».

Сердце вещее радостно чует
Призрак близкой, священной войны.
Пусть холодная вьюга бунтует —
Мы храним наши белые сны.
Нам не страшно зловещее око
Великана из туч буревых.
Ах, восстанут из тьмы два пророка.
Дрогнет мир от речей огневых.
И на северных бедных равнинах
Разлетится их клич боевой
О грядущих священных годинах,
О последней борьбе мировой.
Сердце вещее радостно чует
Призрак близкой священной войны.
Пусть февральская вьюга бунтует —
Мы храним наши белые сны.

Последняя строчка из пророческого стихотворения Андрея Белого («С.М. Соловьеву», 1901), вынесенная в название выставки, задает некий вектор восприятию всей выставки — вектор загадочный и мистический. В первом десятилетии прошлого века человечество оказалось на пороге страшных событий: неясные предчувствия грядущей мировой войны и неизбежной революции в России порождали особый интерес к оккультным наукам и тайным обществам. Множество молодых людей состояло в бесчисленных кружках и рыцарских орденах (чаще всего речь шла о масонских ложах, тамплиерах и розенкрейцерах). «Учение о духе» основателя Всеобщего антропософского общества Рудольфа Штейнера занимало особое место в среде русской интеллигенции, не в последнюю очередь благодаря его верным последователям — Андрею Белому, Анне (Асе) Тургеневой, Маргарите Сабашниковой, Юлиану Щуцкому и многим другим. Поиски нового эзотерического опыта, в том числе через сверхчувственное познание, объединили художников, поэтов, скульпторов. Другим связующим фактором для этих людей стало категорическое неприятие их взглядов и интересов молодой советской властью. Любые виды религиозно-философских объединений попадали в категорию антисоветских организаций, участие в которых грозило ссылкой либо физическим уничтожением.

Куратор выставки Екатерина Иноземцева на открытии. Фото Алексея Улько

Центральная Азия всегда представляла собой таинственное, возможно, даже опасное, но непреодолимо привлекательное место для поисков и обретения нового духовного опыта. Загадочная «страна Востока» была далека от авангарда и современности вообще, но обладала собственным колоссальным потенциалом. Приютив у себя ссыльных и тех, кто добровольно отправился в путешествие духа, она оказала сильное влияние на самые разные виды современного искусства. О попытках духовного возрождения на советском Востоке и печальном их итоге, о репрессиях, расстрелах и корреляции тогдашних событий с современностью рассказал художественный критик Алексей Улько (Самарканд) при участии куратора выставки Андрея Мизиано.

— Русские эзотерические художники в Центральной Азии довольно экзотическая тема для исследования. Для вас это личный интерес или тема была предложена Музеем современного искусства «Гараж»?

Алексей Улько. Этническая идентичность художников в нашем исследовании, а впоследствии и в экспозиции не играла никакой роли. Меня интересовали прежде всего художники, а также поэты, музыканты и философы, принадлежавшие в самом широком смысле слова к европейской эзотерической традиции, жившие и работавшие в Центральной Азии, если угодно, наши духовные предшественники. Андрей Мизиано, куратор музея «Гараж», любезно предложил мне самому выбрать тему для исследования, так или иначе касающегося России. Несколько утомившись от традиционного репертуара современного искусства с его навязчивым материализмом, я решил сделать шаг в противоположном направлении и был приятно удивлен доброжелательным пониманием и самоотверженной поддержкой со стороны отдела «Полевых исследований» и кураторов музея.

— Насколько велик вклад героев ваших изысканий в развитие современного искусства?

А.У. Все зависит от того, как его оценивать. Если начать искать в любом проявлении творчества «прибавочный элемент», как это делают коллеги в Казахстане, то этот вклад покажется совсем невеликим. Если же попытаться рассмотреть всю раскрывающуюся перед внутренним взором систему отношений, связей и смыслов, то картина оказывается весьма впечатляющей.

Дело не только в том, что, например, Максимилиан Волошин оказал воздействие на судьбы многих героев нашей выставки, которые непосредственно повлияли на формирование последующих поколений творческой интеллигенции. Меня больше интересовала возможность интерпретировать всю эту сложную систему связей и смыслов в духе объектно-ориентированной онтологии как систему взаимодействия разных объектов в контексте неявной «темной материи». В свое время я довольно подробно разбирал эту тему на страницах «Художественного журнала».

— Учитывая нетривиальность темы, откуда вы брали материал для исследований? Тяжело ли было искать фактуру?

А.У. Мне с самого начала не хотелось сводить исследование исключительно к формальной работе с архивами и документами, тем более что в Узбекистане мы ничего так и не обнаружили. Неоценимую помощь нам оказали работы А.Л.Никитина, касающиеся преследования участников эзотерических и оккультных сообществ в Советском Союзе в конце 1930-х годов. Было несколько плодотворных визитов в российские архивы. Большая часть экспонатов для выставки была найдена в российских музеях, но некоторые ключевые работы пришли из коллекций в Казахстане, Катаре и Дорнахе.

Ноты с каллиграфической надписью Юлиана Щуцкого. Фото Алексея Улько

Я не думаю, что «поиск фактуры» входил в число приоритетов, особенно в исследовании. По целому ряду проблем было необходимо сочетать формальное изучение с антропософским, когда стремишься рассмотреть эту проблему изнутри. Что произошло с Волошиным в Голодной степи в 1900 году? Состоялось ли знакомство художницы Риммы Николаевой и востоковеда Юлиана Щуцкого в Ташкенте в доме умирающей от туберкулеза Елизаветы Васильевой (Черубины де Габриак) в 1927 году и какую роль оно сыграло в их судьбе? Какого рода бессознательное посвящение прошел скульптор Исаак Иткинд и откуда он черпал неутомимую жизненную энергию на протяжении почти ста лет жизни, несмотря на лагеря и невыносимые условия? Почему музыковед и поэт Борис Леман, очень известный в эзотерических кругах человек, остался своего рода «молчаливой фигурой»? Чем вдохновлялся Сергей Мстиславский, очевидец Андижанского восстания 1898 года, в своем романе «Крыша мира», и какие параллели могут быть найдены между его опытом, переживаниями Васильевой и странствованиями по Центральной Азии (возможно, мифическими) Георгия Гурджиева? Насколько глубоко «самаркандские прерафаэлиты» 1920-х действительно прониклись суфизмом, и если да, то каким именно?

Здесь важно подчеркнуть, что в круг рассматриваемых таким образом вопросов попало много очень интересных событий и намеков на стоящие за ними смыслы. Лишь небольшая часть из них стала предметом моего исследования и впоследствии нашла свое воплощение на выставке, в которой представлено очень много интересного материала, которым я не занимался вовсе.

— Эзотерический опыт представляется чем-то эфемерным, очень трудно фиксируемым. На какие материальные объекты вы опирались в своих поисках?

А.У. Эзотерический опыт — это настолько широкое понятие, что о нем сложно говорить вне совершенно определенного контекста, который в огромной степени определяется личностью, этот опыт обретающей. Я могу говорить, конечно, лишь о самых рудиментарных формах этого опыта, но и его оказывается достаточно для того, чтобы, зафиксировав определенное переживание, возвращаться к нему и исследовать его в спокойной обстановке. В качестве примера хочу привести Исаака Иткинда, о котором обычно вспоминают только три вещи: что он был гениальный скульптор, неутомимый труженик и гротескный «архаичный еврей» (по словам Волошина). Нигде его имя не связывалось с эзотерикой, и сам он об этом тоже никогда не говорил. Тем не менее, познакомившись с ним, я почувствовал, что за всеми этими проявлениями стоит нечто более глубокое, и стал рассматривать его личность, работы и свидетельства друзей.

Скульптура "Рустем" работы Риммы Николаевой. Фото Алексея Улько

Постепенно стало очевидно, что Иткинд глубоко, хотя и по большей части бессознательно, погрузился в художественное переживание того, как эфирное, жизненное тело отображается в физическом, и работал со скульптурой вполне в антропософском духе. Это явствует из его ощущения дерева («средоточие света»), трактовки головы, исходя из внутреннего переживания (по одному из свидетельств, он носил с собой зеркало, чтобы напомнить себе относительное расположение частей лица между собой), особенного переживания трагизма (его более позитивные работы одновременно и более формальны) и специфической жизненной силы, которая не была связана с физическим развитием, а была сродни той, которой пользовался другой гениальный старец — Иоганн Вольфганг Гете. Чтобы быть таким скульптором, Иткинду совершенно было не нужно формулировать свои воззрения в рациональных оккультных схемах. Он черпал материал для своего искусства непосредственно из сверхчувственного переживания художественного.

— Какое влияние Центральная Азия оказала на эзотерический опыт представителей художественной интеллигенции? А на их искусство в целом?

А.У. В силу целого ряда причин этот вопрос изначально занимал меня более всего. В целом можно сказать, что это отношение вписывалось в глобальный ориенталистский нарратив. Наиболее глубокое воздействие Центральная Азия оказала на Волошина, погрузив его в метафизические размышления о собственной культурной идентичности и стимулировав в нем пробуждение художественного и поэтического дарования. Востоковедов Щуцкого и Ростопчина манила далекая и абстрактная «Азия», а Васильева, приезжавшая неоднократно в Ташкент, с каждым годом ощущала себя там все более оторванной от родного Петербурга.

Конечно, наиболее видимым образом пребывание в регионе сказалось на искусстве художников круга Даниила Степанова, многие из которых не ставили перед собой задач духовного, а тем более эзотерического осмысления той среды, которую они изображали. Однако все это касается лишь сугубо явных свидетельств. О более глубоком взаимодействии этих людей с центральноазиатской средой мы можем лишь догадываться.

— Центральная Азия представлялась каким-то экзистенциальным местом силы или это было просто место, где оказывались все депортированные из Советской России?

А.У. Центральная Азия — это древняя зона перемещений людей по оси Восток — Запад, будь то миграции или военные походы, а также зона контактов по оси Север — Юг между более кочевыми и более оседлыми народами. Здесь взаимодействовали между собой различные формы анимизма, буддизм, зороастризм, разновидности христианства, эллинизм, иудаизм, разные течения ислама и атеизм — и все это оставило свой след не только на физическом, но и на других планах бытия. Когда стоишь на развалинах самаркандской цитадели, то понимаешь, что тебя окружают атомы, из которых состояли когда-то тела македонцев и персов, солдат армии Кутейбы и Чингисхана, и что эта активная жизнь здесь прекратилась девять веков назад. Российская колонизация с ее ссылками, продразверсткой, расстрельными подвалами, депортациями, лагерями и зонами — это всего лишь один из эпизодов древней истории этой земли. Этот эпизод интересен нам всем лишь по той причине, что мы живем в его конечной фазе, и только поэтому мы так болезненно переживаем различные противоречивые оценки, которые дают ему современники.

— Образ Востока часто предстает перед зрителем несколько идеализированным. Отражаются ли в творчестве все тонкости не только бытия, но и быта?

Скульптуры Исаака Иткинда. Фото Алексея Улько

А.У. Я не думаю, что искусство должно что-то отражать, тем более быт; оно скорее отталкивается от внешних образов для создания каких-то совершенно новых источников художественного переживания. Безусловно, изначально все изобразительное искусство в Центральной Азии конца XIX — середины XX века было в той или иной степени колониальным, поскольку таковыми были средства и язык живописи и графики, методы работы на пленэре и в мастерской. Однако то пристальное внимание к экзотическим деталям костюма и быта, которое характеризует живопись Верещагина, в живописи 1910-1920-х годов отсутствует, что и создает благотворную стилистическую среду для проявления собственно художественного. Фаза вдоха, фаза внимательного восприятия сменяется фазой медитативного выдоха, в которую грубо вторгается репрессивный импульс 1930-х.

— Известно ли, каким образом складывались отношения последователей «науки о духе» с местным населением?

А.У. Это тоже интересный вопрос, особенно если учесть, что под «местным» можно понимать разные группы населения. Для Волошина губернатор Ташкента был «местным», а рожденные в Фергане и Самарканде художники Александр Волков и Сергей Калмыков являлись такими по умолчанию. Существующая опасность «этнизации» этого вопроса, по всей видимости, не обошла наших героев. Для Васильевой и Щуцкого Туркестан — это страна «желтых кочевников», что, правда, следует понимать иносказательно. Думается, что их контакты в Ташкенте и Самарканде в 1920-е годы в основном ограничивались местным российским колониальным обществом. К середине 1930-х ситуация изменилась. Востоковед Федор Ростопчин, работавший в середине 1930-х годов в Бухарском музее истории и арестованный по обвинению в принадлежности к «троцкистко-фашистскому гипнотическому сообществу», дал подробный отчет о лицах, упоминавшихся в его записной книжке. В ней встречаются и таджики, и узбеки, среди которых самой заметной фигурой был Абдурауф Фитрат, главный идеолог джадидизма, тоже расстрелянный советской властью в 1938 году.

— Сегодня оккультные общества не кажутся чем-то экстраординарным, скорее, это кружок по интересам для философствующей интеллигенции. Для советской власти в них действительно было что-то угрожающее? Или они просто попали под общий каток искоренения инакомыслящих и ищущих ответы?

А.У. «Оккультные общества» бывают разные, и такие люди, как Глеб Бокий (тоже, разумеется, расстрелянный), это понимали.

Угрожали ли антропософские и другие эзотерические сообщества советской власти? В том смысле, в котором это понимали энкавэдэшники, допрашивавшие Николаеву, Ростопчина, Щуцкого и сотни других эзотериков, — конечно, нет. После убийства Кирова в 1934 году волна репрессий против интеллигенции носила совершенно бездумный и хаотический характер. Советские карательные органы сочиняли заговоры, выдумывали несуществующие общества, наделяли их откровенно неправдоподобными функциями, насилием заставляли людей оговаривать себя и других и совершенно не стыдились расстреливать обвиняемых по позорным сфабрикованным приговорам.

— Авторы, чьи произведения были включены в экспозицию, отбирались по каким-то особым критериям? Почему, например, семья Рерихов, несмотря на известную центральноазиатскую экспедицию, была исключена?

Андрей Мизиано. Как и на любую выставку, работы отбираются в соответствии с критериями, определенными темами и задачами проекта. Цель данной выставки — показать в той мере, в которой это возможно и адекватно, жизнь и забвение индивидуальных художественных биографий, а также ряда закрытых сообществ первой половины ХХ века. Совершенно очевидно, что такая широкая тема не может быть исчерпана одним выставочным показом, каждый из персонажей заслуживает минимум отдельной книги в твердом переплете. Авторам проекта в данном случае показалось важным сконцентрировать внимание на не самых очевидных именах, а такие персонажи, как Блаватская и Рерих, и так более чем активно циркулируют в потоке международных выставочных и исследовательских проектов».

— Перформативная часть выставки представлена анонимной платформой ВАСЯБЕГИ (Москва). Как это соотносится с проектом и Центральной Азией?

Зал выставки. Фото Алексея Улько

А.М. Система связей между участниками выставки достаточно нелинейна, детально ее можно проследить, обратившись к буклету (он, правда, больше напоминает полноценную книгу, так как растянулся более чем на 50 страниц). Но если предельно уплощать, то ВАСЯБЕГИ, по сути, перерабатывает наследие выдающегося мистика Георгия Гурджиева, по легенде, прожившего в Центральной Азии около 11 лет. В Центральной Азии он посетил суфийские монастыри, где почерпнул знания, повлиявшие на концепцию о содержание его «сакральных движений», представленных на выставке.

— Экспонаты выставки представляют собой рассказ о людях, состоявших в тайных обществах, философах антропософии. Представители иных эзотерических групп так же существовали на Востоке?

А.У. Центральная Азия в течение нескольких тысячелетий была ареной взаимодействия различных народов и религий, территорией, где происходили многочисленные мистерии и посвятительные церемонии. Здесь существовали многочисленные эзотерические группы задолго до российской колонизации. Тем не менее достаточно рано в ходе исследования было принято решение ограничить его европейской эзотерической традицией. Причины включали в себя и необъятность «восточной эзотерики», и неоднозначность ее проявления в искусстве, и мою неготовность к серьезному разговору, например о суфизме. Стало общим местом связывать, например, Усто Мумина с суфизмом, привлекая для этого романтическую поэзию Руми и Xайяма. Но достаточно спросить: а в какой тарикат входил Усто Мумин? Какие этому вообще есть свидетельства? И вся история начинает рассыпаться.

— Преследования эзотериков со стороны советской власти, уголовные дела и казни — как по-вашему, все эти печальные события оказали серьезное влияние на развитие культуры в советской России? Или это лишь небольшой фрагмент общей мозаики?

А.У. Разумеется, для советской власти и народа это не прошло бесследно — ведь расправе подвергались не просто отдельные последователи эзотерических сообществ, а огромное количество невинных людей всех классов и сословий. Можно рассматривать это с точки зрения уголовного права, политики памяти, социального конструктивизма, так называемого «генетического кода» или коллективной кармы — в любом случае последствия налицо.