Аятоллы против всего мира. И коронавируса

С начала года Иран оказался в топе мировых новостей. Эта страна является давним партнером стран Центральной Азии и оказывает заметное влияние на ситуацию в регионе. В частности, афганские власти обвиняли иранцев в противодействии строительству стратегического туркменского газопровода ТАПИ, а Душанбе еще совсем недавно заявлял, что Тегеран имеет отношение к подготовке террористов, совершавших свои атаки на территории Таджикистана. На внешнюю политика Ирана также традиционно накладываются конфликты с Западом и арабскими странами. В этом году ко всем старым проблемам добавилась еще и эпидемия коронавируса: по состоянию на 22 марта в Иране было 21 338 заразившихся, более полутора тысяч человек уже скончались от последствий нового китайского заболевания. О нынешнем положении дел в исламской республике и ее внешней политике «Фергана» поговорила со специалистом по Ирану, сотрудником Института востоковедения РАН, кандидатом исторических наук Станиславом Притчиным.

— Из ежедневной новостной повестки складывается впечатление, что вся внешняя политика Ирана строится исключительно на продаже углеводородов условным «друзьям» и противостоянии с США, Израилем, Саудовской Аравией. Так ли это? Есть ли у Ирана стратегические союзники, которых с ним связывают не только нефть и газ? 

Станислав Притчин. Фото с сайта E-ced.ru

— Новостная лента, связанная с Ираном, за пределами этой страны чаще всего звучит субъективно и, как правило, предельно критична. Западные СМИ, формирующие глобальную повестку дня, настроены достаточно критически в отношении Ирана. В результате исламской революции 1979 года США потеряли стратегически важную страну на Ближнем Востоке, богатую нефтью. Американские компании, которые работали в Иране на очень выгодных для себя условиях, потеряли контракты, так как нефтяные месторождения были национализированы. Иран стал рассматриваться в качестве ключевого элемента так называемой «оси зла» в мире, с точки зрения США. Поэтому неудивительно, что новостная повестка об Иране в мире максимально критична. В реальности же ситуация в стране совершенно иная.

С точки зрения экономики Иран — крупная региональная держава, достаточно развитая технически. При этом нужно учитывать и тот факт, что страна много лет живет под серьезными санкциями США. В ней ограничены возможности для привлечения передовых технологий извне, особенно западных, страна не имеет возможности кредитоваться за рубежом и даже распоряжаться своими финансовыми ресурсами, замороженными в западных банках. Иран отключен от системы обмена банковской информацией SWIFT, что серьезно усложняет любую финансовую активность. Китай, например, для того чтобы поддерживать свою торговлю с Ираном, организовал несколько банков, через которые проходили основные транзакции, не попадая под санкции Министерства финансов США. Ситуация осложнилась после того, как было принято решение о выходе из ядерной сделки в 2015 году. США вернулись к жестким санкциям, которые были наложены в том числе и на торговлю нефтью. Какое-то время существовал промежуточный период для ряда стран, включая таких партнеров Ирана, как Индия и Япония, которые имели возможность покупать иранскую нефть. Теперь такой возможности нет, и это сильно бьет по экспорту нефти из Ирана.

— Религиозный аспект действительно играет принципиальную роль во внешней политике аятолл или он включается, только когда того требует контекст? Актуален ли до сих пор термин «шиитский полумесяц»?

— Да, несомненно. Как во внутренней, так и во внешней политике Иран на сегодняшний день продолжает придерживаться достаточно жесткой шиитской идеологии. При этом шиитская идеология не носит характера жесткого противостояния о всеми, кто принадлежит к другим религиозным группам. Это в первую очередь ориентир на «шиитский полумесяц», в него входят Ирак, Сирия, частично Азербайджан, то есть страны, где присутствует шиитское меньшинство. Если рассматривать экономические отношения Ирана с другими странами, то их можно назвать прагматичными. Иран готов сотрудничать, несмотря на религиозные установки.

— Из школьных учебников в Иране вымарываются слишком грубые упоминания о России — это ситуативная тенденция или такие действия обусловлены историческим бэкграундом? Как простые иранцы воспринимают Россию (принято считать, что эти страны дружили с незапамятных времен, хотя был и Петр I, и Ага Мохаммед Каджар, и Грибоедов, и Гилянская республика, и советско-британская оккупация, и даже Степан Разин с его персидской княжной)?  

"Поражение персиян при Елисаветполе", литография. Иллюстрация Wikimedia Commons

— Иранское общество очень политизировано. Исторически так сложилось, что в сознании обывателей, экспертов и политических деятелей Каспийское море является полностью иранским. Оно было таковым на протяжении нескольких веков, пока не началась экспансия Российской империи в регион. В 1721-1722 годах был организован Персидский поход Петра I, который обозначил российские интересы в регионе. Россия окончательно закрепилась на море в начале XIX века после двух русско-персидских войн, по итогам которых Иран потерял контроль над Северным Кавказом, Южным Кавказом и над Каспийским морем. Конечно, в сознании иранцев Россия является той страной, которая лишила их моря.

До сих пор это часть исторического нарратива в Иране, несколько иррационального, но оказывающего влияние на политические процессы. Например, Иран — это единственная страна, которая до сих пор не ратифицировала конвенцию о статусе Каспийского моря, которая была подписана в августе 2018 года, потому что существует очень серьезная оппозиция к подписанию со стороны консервативной части парламента. Показательно, что президент Ирана Хасан Рухани и его команда отложили ратификацию в парламенте до переизбрания нового состава, выборы проходили в конце февраля. На данный момент геополитическая ситуация вокруг Ирана складывается таким образом, что позиции консерваторов в парламенте усилились, и будет ли теперь ратифицирована конвенция о статусе Каспийского моря – большой вопрос. Хотя, если смотреть с точки зрения интересов Ирана, конвенция выгодна для страны, потому что в первую очередь прописывает вопросы безопасности в регионе и никак не затрагивает вопросы раздела границ. Но в данном случае как раз идеологический настрой о контроле над Каспием, что совершенно лишено сейчас каких бы то ни было геополитических, а тем более юридических оснований, мешает Ирану подписывать даже очевидно выгодные документы.

— Вы согласны с тем, что Иран довольно пассивен на постсоветском пространстве ЦА, если сравнивать степень его влияния в этом регионе с той ролью, которую там играет Россия, Китай или даже Турция. Если да, то чем эта пассивность объясняется? 

— Да, я соглашусь с этим утверждением, Иран значительно проигрывает даже Турции, хотя географически имеет неоспоримые преимущества. Если посмотреть на карту, Иран непосредственно граничит с Центральной Азией, и второй по величине город Ирана Мешхед находится буквально в 100 км от границы с Туркменистаном, то есть географически Иран мог бы играть большую роль. Но если вернуться к историческому, ментальному подходу, то здесь, конечно, «шиитский полумесяц» направлен вниз, на Ближний Восток, а север во многом оставался периферией для иранской внешней политики.

С приходом Рухани в 2012 году была принята определенная попытка перезагрузить отношения со странами Южного Кавказа и Центральной Азии. Президент и его министры стали чаще летать в регион, активней начал работать иранский бизнес, было организовано несколько аналитических центров, которые занимались исследованиями, но здесь опять-таки возникает проблема ментальности. Иранцам трудно понять, каким образом мыслим мы здесь, на постсоветском пространстве, как ведем переговоры, бизнес, политику. Идеологические ограничители, особенно в мусульманских странах Центральной Азии, в основном суннитских, могут объяснить разрыв в активности и успехах, по сравнению, например, с той же Турцией, которая является основным идеологическим фронтменом для центральноазиатских государств. Турция оказывает влияние через свои институты «мягкой силы», тюркский совет, через образовательные программы. У Ирана такого нет. Особняком стоят ирано-таджикские отношения в силу того, что языковые группы этих стран очень близки. Но и здесь на первый план вышли политические проблемы, которые в конечном итоге не позволили Ирану стать полноценным внешним крупным игроком для Таджикистана.

— Какое место во внешней политике Ирана занимает каспийский вектор? Были ли у Ирана амбиции стать доминирующей державой в Каспийском регионе после распада СССР?

Иранский нефтяной танкер. Фото Alf van Beem с сайта Wikipedia.org

— У команды Рухани очень рациональный подход — нивелирование любых рисков с севера в случае негативной ситуации развития отношений между Ираном и США. Рухани старается способствовать развитию торговли со странами Центральной Азии через Каспий, железная дорога построена через Туркменистан и Казахстан и связана с Россией, реализуется проект «Север — Юг». То есть налицо те инициативы, которые позволили бы Ирану быть здесь более активным игроком, но все те факторы, о которых я говорил выше, являются ограничителями. В целом с 2007 года, когда был первый прорыв в переговорах по Каспийскому морю, была подписана Тегеранская декларация, в которой впервые были сформулированы принципы использования моря только в мирных целях, неразмещения в регионе военных контингентов третьих стран и непредоставления своей территории для атак на соседей на Каспии. Три ключевых аспекта, которые обеспечивают сейчас безопасность Каспия для Ирана с северного фланга.

Если посмотреть на карту американских баз, то они со всех остальных сторон окружают Иран: Турция, Афганистан, Саудовская Аравия, Катар, то есть огромное количество американских военных объектов, но все они расположены с востока, запада и юга, но не с севера. И в этом большой успех иранской внешней политики. Развитие нефтяных проектов также рассматривается Ираном как потенциально очень интересное, но иранский сектор не такой богатый с точки зрения энергоресурсов. Это глубоководная часть Каспия, технологий такой добычи нефти у Ирана нет. Поэтому выход Трампа из ядерной сделки в 2018 году очень серьезно осложнил планы по освоению месторождений на юге Каспия, по которым накануне наблюдалась активизация переговорного процесса. В августе 2018 года Рухани прилетал в Баку, был подписан меморандум о совместном освоении месторождений, то есть шла подготовка к совместной азербайджанско-иранской работе по добыче на юге Каспия. Все эти проекты остановились, потому что без участия западных компаний они не имеют смысла, а западные компании отозвали свои планы, как только поменялась политическая ситуация.

— Насколько реален, по вашему мнению, проект транспортного коридора «Север — Юг» и что он может принести его участникам? Что тормозит реализацию проекта – пока, во всяком случае, он носит в большей степени декларативный характер?

— Этот вопрос остается открытым. Проект весьма интересен в первую очередь самому Ирану для развития внутренней инфраструктуры и для того, чтобы соединить Персидский залив с Каспийским морем. Проект стартовал в 2000 году, сейчас основное недостающее звено — это иранская внутренняя инфраструктура. Азербайджан выполнил все условия, дал кредит на постройку пограничного моста, развил свою инфраструктуру, в отличие от Ирана, который за 20 лет не достроил даже железную дорогу. Для меня это сложно объяснимо с рациональной точки зрения. На всех уровнях подчеркивается важность этого проекта для развития транзита торговли России, Азербайджана и Ирана. Проходили трехсторонние саммиты, но год за годом развитие внутренней инфраструктуры Ирана остается прежним. Возможно, здесь играют роль аспекты иранского идеологического подхода, потому что никаких внешних рациональных причин, для того чтобы сдерживать развитие своей внутренней инфраструктуры, у Ирана нет.

— Очевидно, что проект ТАПИ, на который так рассчитывает Туркмения, Ирану невыгоден. О каких рисках для него может идти речь и на какие действия способен Тегеран, чтобы сорвать этот проект? Имеют ли перспективы отношения Ашхабада и Тегерана, учитывая специфику обоих режимов и постоянные бизнес-конфликты?

Строительство газопровода ТАПИ. Фото с сайта Rferl.org

— Проект ТАПИ изначально рассматривался как довольно утопичный, так как обеспечить на протяжении нескольких сот километров безопасность сложного инженерного проекта очень проблематично, учитывая нестабильность ситуации в Афганистане. Именно афганский участок является самым главным сдерживающим фактором для инвесторов, а в глобальном смысле – для обеспечения реалистичности этого проекта. В целом для Туркменистана стратегически очень важно открыть это направление, но здесь необходимо учитывать конечного потребителя этого газа.

Пакистан экономически не является очень серьезным игроком, у Ирана есть несколько проектов по строительству газопровода в эту страну, в них отсутствует такая сложность, как буферное государство Афганистан, но и этот проект до их пор не реализован. Значит, конечный потребитель не настолько заинтересован и не может обеспечить серьезное и стабильное финансирование на долгосрочную перспективу. Если сравнивать, например, с Китаем, то его проекты были реализованы в течение нескольких лет и вышли на очень хорошую проектную мощность, несмотря на то что маршруты стройки из Туркменистана в Китай насчитывают несколько тысяч километров. Налицо разный подход и то, насколько важно, чтобы партнер, который будет покупать газ, был заинтересован в конечной реализации проекта.

— Какова роль Ирана в афганском урегулировании? Некоторая осторожность исламской республики в этом вопросе объясняется только лишь присутствием США или у Тегерана есть разногласия по этому вопросу с другими игроками — странами ЦА и Россией? Выгодна ли Ирану дальнейшая эскалация конфликта?

— У Ирана в отношении афганского урегулирования всегда был прагматичный подход в силу географической близости. Мешхед и его окрестности приняли огромное количество беженцев из Афганистана, особенно в 90-е годы, когда «Талибан» (террористическая группировка, запрещенная в РФ) царил в Афганистане. Иран поддерживает любые мирные инициативы, потому что это непосредственное пограничье, и любая дестабилизация в Афганистане в конечном итоге негативно сказывается на ситуации на востоке самого Ирана. Поддержка мирных инициатив всегда идет с поддержкой и своих интересов, чтобы минимизировать присутствие внешних игроков, в первую очередь США.

— Теоретически — в силу этнокультурного родства — Ирану должен быть ближе всего Таджикистан, однако экономические и прочие связи двух стран остаются на весьма низком уровне — чем это в первую очередь объясняется и реально ли сближение Тегерана и Душанбе в обозримом будущем?

— Сейчас действительно это так, в какой-то момент Иран был одним из ключевых внешних кредиторов Таджикистана, существовали энергетические и инфраструктурные проекты, но потом ситуация поменялась. В условиях санкций Иран активно использовал Таджикистан для выхода на мировые финансовые рынки, через Таджикистан шло очень много финансовых потоков, которые в конечном итоге оборвались из-за споров хозяйствующих субъектов. Это повлияло на межгосударственные отношения, которые были заморожены. Сейчас ситуация несколько стабилизировалась, но не вернулась на тот уровень, который был в 90-е годы, когда Иран был важным партнером и кредитором для Таджикистана.

— В Узбекистане и Таджикистане проживают довольно крупные общины иранцев — ведется ли Тегераном какая-то работа с соотечественниками?

— Ни о каких серьезных шагах в отношении поддержки иранских шиитских диаспор мне неизвестно. Присутствие Ирана в регионе достаточно ограничено в силу его малознакомости и малопонятности для тегеранских элит. Соответственно, когда ментальность совсем другая, тяжело выстраивать какие-то эффективные механизмы для поддержки и для присутствия на неправительственном уровне.

— Как вы оцениваете итоги последних парламентских выборов в Иране (21 февраля), на которых, по предварительным данным, победили консерваторы, повлияют ли они на отношения Тегерана с соседями и с Россией?   

— Сложный вопрос, потому что, с одной стороны, мы видим, что благодаря приходу Рухани удалось восстановить очень хорошее взаимопонимание на высшем уровне, были встречи Рухани и Путина, лидеры друг друга хорошо понимают, доверяют друг другу. С другой стороны, внутренний политически сложный ландшафт в самом Иране подразумевает довольно серьезные дебаты и компромиссы внутри политической элиты по любому вопросу. Консервативные круги, которые сейчас заняли основные посты в парламенте, выбирают жесткий подход в отношении России. Однако в условиях конфронтации Ирана с США и западными странами, в условиях ужесточения санкций у Ирана не так много возможностей для контактов. Россия готова сотрудничать с Ираном, и здесь вопрос, насколько политизированной элите Ирана удастся переступить через свои идеологические нарративы и прагматично подойти к выстраиванию отношений.

— Способен ли Тегеран своими силами справиться с распространением коронавируса?

— Иран относится к странам с очень высокой смертностью, это во многом обусловлено тем, что центром распространения коронавируса стал религиозный центр Кум, очень важное для шиитов место. Сложность заключается в том, что духовенство в Куме слишком долго рассматривало рекомендации Министерства здравоохранения и светских властей в отношении карантинов и ограничения доступа верующих к их святыням. Это и было одной из фатальных причин, по которой такое большое количество людей заразилось в самом Иране.

Экономически у Ирана ситуация не самая лучшая — коронавирус еще больше ограничил возможности для экспорта и экономической активности, так что Ирану сейчас предстоит очень непростой период, и многое будет зависеть от того, как руководство страны сумеет адаптироваться и найти возможность для компенсации тех негативных трендов, которые наблюдаются.